Татьяна Зонова: «Из тех ребят никого в живых не осталось. Осталась я одна»

Елена Гордиенко:

Как Вы узнали, что на Чернобыльской АЭС произошла авария? Как попали туда? Мы часто разговариваем с мужчинами военнослужащими, пожарными, которые принимали участие в ликвидации последствий, женщины там тоже были?

Татьяна Зонова:

Когда происходит беда, без медиков не обойтись, сразу вызывают скорую помощь. Закономерно, что и на ликвидации аварии в Чернобыле трудились врачи, в том числе и женщины.

Я из семьи военнослужащих, мы ездили по всему Советскому Союзу – жили и на Камчатке, и на Сахалине, и в Карелии, а в то время попали во Львов. 26 апреля 1986 года мне исполнилось 26 лет. Это мой день рождения, в тот день сошлись три шестёрки. Станция скорой помощи праздновала день рождения своего комсорга. В два часа ночи в двери позвонили, я подумала, что это пришли очередные поздравляющие, но оказалось не так. Нас попросили в 7 утра с вещами на выход. Нас это не удивило, было привычным, что скорую куда-то зовут – на наводнение, землетрясение или пожар, обыкновенный рабочий момент. Тем более, я была комсоргом, обычно первой обо всём узнавала и собирала своих комсомольцев. От Львова до Чернобыля мы поехали на 5-ти машинах скорой помощи, дорога была порядка 500 км. Всего 33 медика, из которых я была единственной женщиной.

Елена Гордиенко:

Вам сказали, куда вы едете и что произошло?

Татьяна Зонова:

Сначала нам сказали, что мы едем на учения. Потом – на пожар на электростанции. Хоть мы и учили гражданскую оборону, всегда нам говорили, что нужно быть бдительными, но мы настолько привыкли всегда быть во всех горячих точках, что для нас этот вызов удивительным не был – собрались да поехали. В 7 часов утра 27 апреля мы прямиком поехали в Чернобыль.

Когда я рассказываю об этом молодым людям, обращаю внимание на то, что нужно всегда думать, что вы делаете, адекватно оценивать любую ситуацию, не совершать необдуманных поступков. По молодости своей я прямо на шикарное платье с декольте, в котором отмечала день рождения, накинула белый халат. Мы ехали в приподнятом настроении, в надежде на то, что окажем медицинскую помощь нуждающимся и отправимся обратно праздновать.

Когда мы приехали туда – понять ничего сразу не смогли. Ходили люди в белых халатах, в шапочках, каких-то непонятных тапках. В Припяти нас переодели, дали нам дозиметры типа «карандаш», сказали смотреть – если будет единичка (это значит 1 Рентген), то сообщайте об этом, и вас сменят. Опять же все мы хорошо учились, прекрасно сдавали гражданскую оборону, но не распознали серьёзную опасность, не придали значения происходящему. Мы на эти «карандашики» посмотрели – стрелки лежат, что такое, не знаем, ну, наверное, они не работают. Я считаю, что с моей стороны была какая-то халатность, молодёжная безответственность. А потом уже, когда увидели, что реально все уже задыхаются, воздуха не хватает, испугались. Был очень жаркий день, солнце светило, не было видно, что что-то не так, эта была невидимая война – просто молодые ребята шли и падали.

Нас самих на носилках выносили. Я до сих пор немного сиплю – это последствие тех событий. Конечно, болели мы потом сильно, не могли говорить, были ожоги, ангины, куча болячек.

Елена Гордиенко:

В чём состояла ваша задача?

Татьяна Зонова:

Медики из нашей бригады работали в Припяти, в самом Чернобыле, база была в Бородянке, в Иванкове. Поначалу мы оказывали первую помощь пострадавшим, принимали участие в эвакуации. Припять эвакуировали очень быстро, слаженно – прислали много автобусов. А по районам, по сёлам народ не хотел выезжать, была лишняя работа – ходили по домам, проверяли, кто вышел, а кто нет. Пожилые люди прятались в своих домах, в погребах, даже был случай, когда один дедушка залез в колодец, чтобы его не нашли, не хотел оставлять дом. Раз пришлось оказывать помощь ребёнку, спрятанному в подвале, у которого оказалась бронхиальная астма. Одна беременная женщина не желала уезжать, пока её уже совсем плохо не стало, тогда позвала врачей. Нам необходимо было убедить людей, что оставаться на этой территории опасно. Случалось, что автобусов для эвакуации не хватало, мы вывозили жителей районов на скорых.

Солдаты, пожарные держались самоотверженно, все трудились, стояли на ногах, пока не падали.

Когда выбранные зоны были эвакуированы, в наши обязанности ещё входило проведение дозиметрического контроля воды (для исследований брали воду из колодцев). Всему учились по ходу, это было необычно, ново.

Елена Гордиенко:

Что стало с Вашим красивым платьем, оно ещё послужило?

Татьяна Зонова:

Платье, конечно, у меня было шикарное. Но потом его пришлось выкинуть. Хотя я знала, чем это грозит, мне было очень жаль с ним расставаться, я его вместе с босоножками на высокой пробковой подошве завернула в несколько пакетов, пыталась сохранить, надеялась, что оно всё-таки не будет радиоактивным. Потом выкинули всё, вплоть до нижнего белья – всё фонило. В течение долгого времени, до полугода, у нас даже пятки фонили.

Елена Гордиенко:

Что было потом, после возвращения из радиоактивной зоны?

Татьяна Зонова:

Получается, Чернобыль стал поворотной точкой в наших судьбах. Жизнь разделилась на «до» и «после». До Чернобыля я занималась спортом, была спортсменкой, комсомолкой, активисткой и красавицей, а вот после мы все стали болеть. Серьёзные болезни с дыхательным аппаратом, гематологические и многие другие. На сегодняшний день из тех ребят, которые тогда были со мной, никого в живых не осталось. Осталась я одна – видимо, кому-то это надо.

Елена Гордиенко:

Вам были присвоены награды за такой подвиг?

Татьяна Зонова:

Да. К 10-летию ликвидации я была награждена Золотой Звездой Героя Чернобыля. На то время я жила в Украине, продолжала работать врачом скорой помощи, там меня и наградили. Естественно, про медиков писали в газетах, мы были героями. Но я не ожидала, что меня наградят, среди женщин-медиков у меня единственной есть такая Звезда.

Есть у меня чернобыльский орден «За оперативное оказание медицинской помощи». Медиков некоторые вообще не считали участниками процесса ликвидации, даже высказывались, что нас не надо награждать, потому что мы просто выполняли свой долг. Но, тем не менее, нам были присвоены номерные награды.

К 35-летней годовщине аварии на ЧАЭС была выпущена ещё одна награда – на ней изображён человек, который на своих плечах держит реактор. Её давали только ликвидаторам, которые были непосредственно в Припяти и Чернобыле.

Ещё у меня есть значок Почётному донору СССР 1-й степени. Я универсальный донор – у меня I-я группа крови, резус плюс. Бывало, нужно было сделать прямое переливание крови, все знали, что у меня I+, которая всем подойдёт. Мне всегда было очень приятно, что я могу помогать людям, я бежала на сдачу крови с гордостью. Когда говорили, что надо 250 мл, я говорила, что могу сдать и 400. А после Чернобыля быть донором я уже не могла.

Всю жизнь я мечтала быть медиком. Когда училась в школе, была юным санпостовцем, мы ходили в белых шапочках, с белыми крестами, с повязками. Нас так учили, и мы старались быть самыми самыми лучшими. В пионеры меня принимали на 100-летие дедушки Ленина, у меня был красный галстук, на котором золотыми цифрами было написано 100. На всесоюзном конкурсе санпостовцев нас наградили путёвкой в «Артек». Нам настолько там понравилось, что я своим девчатам, нас было четверо, предложила выиграть ещё один конкурс. И мы выиграли ещё один конкурс, и во второй раз поехали в «Артек». Мы всегда старались! Я занималась спортом, дзюдо, после травмы перешла на стрельбу из лука, выполняла норматив мастера спорта. Помню, у одной девочки сломался лук и сильно ударил её по лбу, было кровотечение, все охали и ахали, а я полетела оказывать помощь. Мне тогда очень понравилось, что повязка наложилась, кровь остановилась, и я сразу решила, что поступать буду в мединститут. При сдаче экзаменов у меня было три пятёрки и одна четвёрка, но не прошла по конкурсу. Три года подряд я туда поступала, наплыв желающих был большой. Все эти годы я работала санитаркой в отделении кардиологии, я видела, как реанимируют больных, для меня это было чудом – человек умер, а его оживили. Потом я всё-таки поступила в институт.

Елена Гордиенко:

Когда Вам пришлось находиться и работать в Чернобыле, Вы не думали, что совершали подвиг?

Татьяна Зонова:

Нет, конечно. Меня нередко спрашивают: «Зачем вы туда поехали? Зачем вам это надо было? Вы же стали инвалидами». Во-первых, мы ведь были военнообязанные. Да, если бы мне сейчас сказали, я бы встала и поехала. Нас тогда не интересовали деньги, материальные блага, мы очень дружно все жили, был прекрасный коллектив. Как говорится, если Родина скажет «Надо!», мы ответим: «Есть!» И все люди тогда были какие-то окрылённые – ехали на целину, на БАМ и так далее.

Елена Гордиенко:

И всё-таки как-то государство поддерживало?

Татьяна Зонова:

Были выплаты. Когда мы приехали оттуда, мы не могли ходить, но к нам приходили, давали подписывать бумаги, оформили травму на производстве, сказали, что нам будут выплачивать «чернобыльские» деньги. Это коэффициент оплаты труда в зависимости от того, в какой зоне ты работал. Не все же работали на станции. Было введено относительное понятие 30-километровая зона (за которую потом все боролись). 15 мая нас уже вывезли оттуда, а 30-километровую зону ввели как раз с 15 мая. То есть, по логике, все те, кто были там до 15 мая, не являются ликвидаторами. Мы даже обращались в суды. Потом, конечно, правда восторжествовала, нас признали ликвидаторами. Так вот, по тем временам я получила космическую сумму – 103 рубля. Коэффициент оплаты был у нас 1 к 3. Нам платили как за командировку, но, опять же, командировочных дней было мало – только две недели, посчитали среднюю зарплату за этот срок, умножили на коэффициент 1,3 – вот и всё.

Елена Гордиенко:

Спустя две с небольшим недели Вас увезли из зоны аварии, туда привезли новых медиков?

Татьяна Зонова:

1 Мая, в День Победы мы были там, как раз в эти дни к нам на смену приехали медики из Ленинградской Военно-медицинской Академии. Они спрашивали у нас, тогда уже опытных, как и что тут. Мы были для них «бывалые», меня даже прозвали «Мамка».

Когда мы только приехали, то жили в машинах первые сутки. Выстраивалась очередь, чтобы занять места для сна. Хорошо, у меня была привилегия – я леди, поэтому спала на носилках, ребята – на стульчиках, на креслах машины. Потом ночевали в рентген-кабинете, там была  медсанчасть (ею заведовал доктор Пынько, очень грамотный невропатолог).

Несмотря на такие условия, мы умудрялись заводить дружеские отношения. В то время выводили войска из Афганистана, и многих военных, лётчиков, вертолётчиков перебросили в Чернобыль – мы с ними трудились и очень хорошо ладили. Печально, конечно, было видеть, как ребята, выжившие в Афганистане, становились инвалидами в Чернобыле. В принципе, ни одного ликвидатора здорового нет. Думаю, тех, кто выжил, Боженька оставил для того, чтобы мы показывали, что нужно быть сильными.

Елена Гордиенко:

Что Вы вспоминаете о первом рабочем дне в Чернобыле?

Татьяна Зонова:

Когда ты едешь на пожар или ДТП, ты чётко знаешь алгоритм оказания помощи. А когда мы приехали туда, алгоритмов как таковых у нас не было, потому что не было ещё такого опыта. Теоретически мы знали, что делать, но реально в такой ситуации никогда не были, поэтому в первое время мы делали не всё так, как надо. Помню, знали, что нельзя ходить по радиоактивному песку, но ходили. Ругались с водителями, чтобы они не ели сорванные на огороде лук или редиску – говоришь им, что это отрава, а они: «Я есть хочу». Помню, послали нас к одной бабушке, которой стало плохо, задыхалась, я говорю ей: «Снимайте вязанные тапки, ноги отвалятся», а она мне: «Ты мне другие дашь?». Так и не сняла. Много было таких моментов. Люди делали глупости по незнанию.

Елена Гордиенко:

Они не верили, что это действительно страшно?

Татьяна Зонова:

Да, они не видели эту заразу, не понимали, что происходит. Светило солнце, везде цвели цветы, благоухающая зелень – настоящая весна, молодость, красота. Только пожар какой-то. Никто особо и не знал, какой там пожар и к чему он приведёт.

И мы, медики, до конца не могли представить окружающую нас картину. Мы работали, бегали от одного пострадавшего к другому, выводили людей из подвалов… Случалось видеть, как один из нас неожиданно начинал трусить и падал.

Точно так, как и с ковидом – ведь мы сначала не знали чётко как действовать. Всё приходит с опытом.

А ведь критерий опасности Чернобыльской аварии огромен. Японцы до сих пор с Хиросимой и Нагасаки разобраться не могут. По-моему, мы быстро приобрели опыт, за две недели очень много чего узнали, и потом другим рассказывали – что делать, что не делать, и как нужно себя вести.

Елена Гордиенко:

Вы один раз там были?

Татьяна Зонова:

Да, мне этого хватило. И тем, кто был со мной, тоже. Всех их уже нет.

В 2019-м году, перед пандемией, нас приглашали в Украину на съёмки фильма про Чернобыль и о ликвидаторах. Я ездила как представитель от медиков.

Были там два брата, пожарные, которых я знаю, один уже умер, второй жив.

Приезжал Женя вертолётчик, которого направили из Афганистана в Чернобыль – на войне он не получил ни одного ранения, участвовал в покрытии реактора. Была разработана схема, по которой четыре вертолёта должны были занести на реактор плиту, но там же были пары, температура большая, плиту стало раскачивать, и один вертолёт упал, но лётчик не погиб, а умер потом от хронической лучевой болезни.

Александр Петрович Кононов, лётчик, очень грамотный человек, в Чернобыле он был членом госкомиссии, с ним мы тоже встречались тогда на телевидении. Уже будучи немолодым, еле ходящим, он научился играть на гитаре, потому что ребятам обещал выпить «наши фронтовые» и спеть.

Ещё посчастливилось встретиться с ликвидатором, бывшим милиционером, он работал со служебными собаками, был ветеринаром, а в Чернобыль попал для того, чтобы уничтожать животных. Он всё время плакал, говорил, что не может смотреть в глаза собакам, приговорённым к смерти. Животных надо было отстреливать, потому что они были переносчиками радиации и инфекций.

Был журналист из Припяти, из местной газеты, он, когда увидел красные деревья и гнездо аиста, стал рисовать. «Красный лес» - это деревья, которые после взрыва реактора приняли на себя большую часть выброса радиоактивной пыли, сгорели без огня. И все свои будущие заметки этот журналист сопровождал зарисовками, это было очень интересно. Позже он стал фотографом природы. То есть люди менялись, у них появлялись другие ценности.

Елена Гордиенко:

То есть благодаря съёмкам этого фильма Вам удалось повстречаться с людьми, с которыми вы тогда вместе ликвидировали последствия аварии?

Татьяна Зонова:

Да, мы не виделись много лет. На самом деле, когда мы приехали туда со съёмочной бригадой, то стало очень страшно – видеть то, что там всё вымершее, вспоминать, как мы были там. Попасть в зону отчуждения сейчас трудно – нужны пропуски, за три месяца надо всё оформить, пройти дозиметры. Хотя есть так называемые чёрные туристы, которые ездят туда, пробираются «по приколу», хотя прикалываться там совсем не от чего.

Когда мы ехали в Припять на автобусе, я фотографировала. Это просто жутко. Стоят те дома, в которые я заходила, заброшенные. Я подходила к дому, в котором жили бабушка с дедушкой, которые не хотели снимать тапочки, дом определить сложно – он полностью зарос деревьями. Странно смотреть на те места, где раньше бегали дети, ходили коровы, а сейчас там пусто.

Когда первых людей эвакуировали, животные просто кричали. Не доенные коровы шли к кому попадя – мы делали дозиметрический контроль, а корова идёт к нам и трётся о нас. Поскольку я городской человек, я не знала, что она хочет, а вот мой коллега, сельский парень, понял, что её надо подоить. Сдоенное молоко мы, конечно, не пили, но хоть корове было от этого легче. Ещё мы отвязывали собак в брошенных домах – очень тяжело смотреть на них, знать, что никто не придёт их покормить, и они просто умрут тут от голода.

В реке Припять, у станции, мы видели – плавают большие такие карпы, вода просто кишит ими. Их никто не отлавливает.

Батюшка, который служит на территории отчуждения, поставил у прихода лавки – чтобы приезжие люди могли посидеть, отдохнуть и поесть то, что привезли с собой. У этой церкви стоит колокол, который был снят с одной из чернобыльских церквушек, чтобы каждый оставшийся в живых мог позвонить в него. Этот же батюшка сделал музей ценностей, которые остались в 30-километровой зоне, вывозить эти вещи нельзя, среди них – иконы, прялки, портреты, оставшиеся в домах. Там есть фотографии домов, которые проросли деревьями.

Когда мы ехали по дороге, вдруг передний автобус остановился – на дорогу вышла лиса. Она облезшая, к машине подходит, не боится, нюхает, как собачонка. Я ей достала бутерброд, дала ей покушать.

Среди проросших зданий есть дом из красного кирпича, на котором табличка «Здесь живут люди», есть ещё один с надписью: «Здесь все живы». Да, есть люди, которые живут в этой зоне. Они уехали, но потом вернулись. Нелегально. Сначала они прятались. Интересно, что они нормально себя чувствуют. Конечно, проблемы есть – давление скачет, носовые кровотечения. Они адаптировались к той обстановке. И теперь они боятся выезжать – говорят, что если уедут, то погибнут.

Там же до сих пор работают люди: атомщики, полицейские, пожарные. Они говорят, что животные часто выходят из этих лесов, чтобы пообщаться, попросить еды.

Мы шли по дорожке, и дозиметрист говорит – здесь можно идти, а туда не ходите. Там стоит старая карусель с отшелушившейся краской, развалившаяся – дозиметр, направленный на неё, пищит и щёлкает вовсю. Было кучковое поражение – в одни места радиации попадало больше, в другие меньше. И вот когда сейчас идёшь и понимаешь всё это, то становится еще более жутко, чем тогда было.

Если бы мне ещё раз предложили туда вернуться – я бы отказалась. Помянуть людей можно и здесь, а вот возвращаться туда совсем не хочется.

Елена Гордиенко:

Что было самым тяжёлым за те две недели, которые Вы там провели?

Татьяна Зонова:

Самое страшное – то, что не видишь врага. А враг есть, он очень сильный, разрушающий. Эта зараза до сих пор сидит в наших косточках, ногтях, волосах. Период полного распада стронция – 90 лет. Мы там мазали йодом ладони, стопы, но, к сожалению, стали это делать слишком поздно. От бета-частиц можно было просто бумажкой рот закрывать – меньше наглотались бы. Это опыт, он приходит со временем. Я детям всегда говорю – учитесь, жизнь надо знать, быть готовым ко всему. Как и мы раньше учились, но не осознавали, что нам это пригодится, так и сейчас молодёжь говорит: «Зачем нам эта химия?» или «Зачем нам физика?». Да нужно всё! И вообще – каждому человеку надо много знать. И петь, и танцевать, и углубляться в другие знания.

Елена Гордиенко:

Когда после командировки Вы вернулись в мирный Львов, люди задавали вопросы? Ведь тогда уже население понимало, что произошло что-то страшное.

Татьяна Зонова:

Родители, которые тогда по военной службе жили на Сахалине, искали меня две недели, не понимали, почему я не отвечаю на телефоны. Папе кто-то принёс газету, в которой было написано: «…особенно хочется отметить самоотверженный труд медиков» и перечислены наши фамилии. Мама долго ходила с этой газетой в кармане.

Когда мы приехали во Львов, нас должны были изолировать, но никто к этому не был готов – мы радиоактивные, куда нас деть – не знали. Нас развезли по домам, и мы лежали дома, члены семьи к нам не допускались. Я не ходила, задыхалась, состояние крови было очень плохим. К нам приезжали брать заборы крови, спрашивали, что нам нужно, сказали, что нас поддержат. Соседка, которая узнала, что меня привезли, жарила мне картошку, ставила на коврик под дверь, звонила и уходила, боялась. А я до этой картошки дойти не могла – такая была слабость. Потом начались проблемы – одышка, потери сознания, синкопальные припадки. И тогда нас забрали – мы попали в Киев, потом был создан специальный Центр для лучевиков. Первых пожарных отвезли в Москву. У всех повылезали лимфоузлы, показатели крови страшно скакали, нас трясло, и мы падали в обмороки. К нам, в Пуще-Водицу, приезжал профессор Гальмайер из Германии, он выучил пару русских слов, и когда у него спрашивали: «Что делать?», он говорил: «Не знаю». Меня называл «маленький докторишка».

Елена Гордиенко:

Как сложилась Ваша жизнь потом?

Татьяна Зонова:

Через год у меня родилась дочка. Помню, я считала, сколько у неё пальчиков. Страшно было – уже потом я поняла, какой подарок я ей сделала.

Я стала директором Центра «Дети Чернобыля», который мы организовали специально для детей ликвидаторов, которые заболели или у которых их папы ушли из жизни. У нас были детки с анемиями, с онкологией. Это очень тяжёлое наследие. Дети Чернобыля – как дети войны. Не все заболели, но большинство. Моя дочка провела три года подряд в онкологии, но, Слава Богу, выкарабкалась и родила мне внучку.

Нам, конечно, помогали. Были положены пайки, даже с икрой красной и чёрной. Когда с продуктами было тяжело, это было очень кстати.

Елена Гордиенко:

Икра – это, действительно, лекарство при такой болезни или просто угощение?

Татьяна Зонова:

Лекарством может быть любой продукт, если ты в него веришь. Икру давали с обещанием скорейшего выздоровления, тем более это было не всем доступно, и мы её ели и с удовольствием, и с верой, что она нам поможет.

Когда мне было очень плохо, родители забрали меня к себе на Сахалин. У них были связи торговые и связи по обмену опытом с японцами, так вот японцы говорили, что мне нужно есть очень много морепродуктов. Я ела морскую капусту, гребешки. Когда ты хочешь жить – начинаешь хвататься за всё, за любую надежду.

Елена Гордиенко:

Опыт первых медиков-ликвидаторов кто-то собирал, систематизировал, чтобы передать дальше?

Татьяна Зонова:

Был контр-адмирал Спасенников из Петербурга, который долго поддерживал с нами связь. Доктор, служивший на подводной лодке, профессор Апанасенко – занимался наукой о жизни, валеологией, он собирал то, что мы ему рассказывали, и нас учил тому, что кто хочет жить – нужно бороться за жизнь. И Апанасенко, и Спасенников систематизировали знания, делали брошюрки, проводили конференции, но потом это всё как-то угасло, Союз развалился, все стали самостоятельные. Но и до сих пор мы делимся – на съёмки фильма в Украине нас всех собрал «Союз Чернобыля».

Есть икона «Чернобыльский Спас» - единственная с изображением живых людей. Председатель Совета «Союза Чернобыля» Юрий Андреев во сне, когда болел, увидел эту икону – на ней были ликвидаторы: лётчики, пожарные, полиция, медики – мы все идём, перед нами сгоревшее дерево в виде креста. Он обратился к батюшке за благословением на создание такой иконы, ему разрешили, и уже вместе с иконописцем они воплотили сон в жизнь. Прототипом девушки в белом халате стала я. Киевская епархия потом передала эту икону в Петербург, Отцу Сергию, брат которого служит сейчас в Церкви, которая находится на территории Чернобыльской зоны.

Елена Гордиенко:

Как медик, Вы можете предположить, почему так получилось, что кто-то живёт в Чернобыльской зоне отчуждения до сих пор и не умирают? Вот Вы, в частности, себя более-менее нормально чувствуете.

Татьяна Зонова:

Думаю, помогает жажда жизни и воля к победе. Я ещё много хочу увидеть, внучку замуж выдать. У меня ещё полно дел.

Вообще «более-менее» – понятие относительное. У меня восемь полосных операций, колено протезное, живот весь порезан, две онкологии, лимфоузлов нет. Но я считаю, что пусть будет много шрамов, но ты должен быть здоров духом. Если дух сильный, и тело будет крепкое. С возрастом, конечно, оно у всех становится не очень крепким, но тем не менее.

Смотрю я за некоторыми онкобольными – тот, кто плачет, быстро уйдёт. Оптимисты дольше живут.

Я иногда пишу стихи. Я инвалид, но работаю спасателем, врачом скорой помощи. Когда я приезжаю на вызов и вижу 30-летнюю женщину, которая говорит: «Ах, если бы Вы знали, как мне плохо!» Как я могу сказать, что мне хуже? Нет, мне лучше! Я могу подняться на этот 5-й этаж и выслушать её. Кто здоровее? Я, конечно, здоровее. Я не осуждаю людей, просто считаю, что можно совершенно по-другому самому себе себя преподнести.

Одно из моих последних увлечений – рафтинг. Видите, загорела слегка. Очень люблю верховую езду. Я это всё фотографирую. В Крыму, в Краснодарском крае, в Абхазии я ездила верхом – на фото горы, море, солнце и я с лошадью.

Елена Гордиенко:

А в Гатчину как Вы попали?

Татьяна Зонова:         

Если вспоминать историю моей семьи по папиной линии, дедов и прадедов, то мы из рода атаманов Войска Сибирского. Дед и прадед были атаманами – один Володарский, другой Семипалатинский. Моего деда Иосифа казаки до сих пор почитают и помнят, называют его Полцаря. Так что я потомственная атаманша Войска Сибирского, поскольку у нас потом мальчиков не было, а у атаманов сын обычно становился наследником, поэтому я, как старшая девочка, могу претендовать на это звание. Цесаревич Алексей был зачислен в казачий полк моего деда. Вот такие у меня корни.

Мама смеялась, что с её стороны смешаны все национальности. Моя бабушка по маминой линии, как она говорила, толком не знала, кто она по национальности. Её семья жила в Белоруссии, Витебской области. Тогда там были и литовцы, и поляки, и белорусы. Бабушкин брат служил цирюльником в Ленинграде. Было такое тяжёлое время, и как раз перед 1941 годом он позвал сестру к себе. Бабушка приехала сюда. Но тут началась война, блокада. После всего этого бабушка вернулась в Белоруссию, но поскольку их село сожгли, её направили в сторону Украины. Дедушка был танкистом, служил там, где был первый прорыв блокады и погиб во время сражения, одно время считался пропавшим без вести – в бой ушёл, а обратно не вернулся. Мы с мамой долго искали его следы, есть Церковь Андриана, которая почитает погибших, они собирают данные об этих событиях, у них я нашла военные записки, на которой была фамилия моего деда. В Гатчину я приехала, чтобы найти деда, лет 7 назад. Тётка моя была в Петербурге. Папа служил в Карелии, я к нему ездила. Во времена событий, происходящих на Украине, папа решил, что раз мы русские, то должны жить в России. Я выбрала Гатчину. Мне уж очень нравится этот край.

Елена Гордиенко:

Приехав сюда, Вы сразу устроились работать на станцию скорой помощи?

Татьяна Зонова:

Да. Медицинские работники всегда нужны.

Елена Гордиенко:

Пока люди живы, им всегда нужна будет помощь. Спасибо Вам и за беседу, и за Ваш труд, за всё, что Вы сделали, за смелость, отвагу, за честные слова. Здоровья Вам.