Ефим Штемпель: «Очень приятно восстанавливать документы, как говорится, из ничего»

Его фамилия внесена в книгу «Знаменитые люди Санкт-Петербурга». Ефим Григорьевич очень долго работал криминалистом, сразу после освобождения Гатчины в 1944 году — в прокуратуре Гатчины. В марте этого года ему исполнилось 98 лет.

Галина Паламарчук:
— Ефим Григорьевич, на сколько лет Вы себя ощущаете?

Ефим Штемпель:
— Как когда. В зависимости от того, какая погода, какие события, вообще, какое настроение. Но в любом случае – лет на 85-90. И пусть тросточка моя Вас не смущает. Так получилось, что два года назад она мне стала необходима, и я ею пользуюсь.

Галина Паламарчук:
— А на сколько лет Вы ощущаете себя, скажем, 9 Мая? Наверняка, в такие дни Вы вспоминаете минуты своей молодости?

Ефим Штемпель:
— Очень много вспоминаешь в такие минуты, вплоть до детства. Столько людей на улицах! Даже воздух другой! Это сбавляет года и чувствуешь себя значительно бодрее, есть силы больше ходить, двигаться. Это очень приятные дни, очень приятные!

Галина Паламарчук:
— Когда Вы встречаетесь с молодежью, какие вопросы Вам задают? Был вопрос, который бы Вас поразил?

Ефим Штемпель:
— Это зависит от тематики встречи. Много личных вопросов задают о профессии, о ее выборе и, конечно, о войне.

Галина Паламарчук:
— Я читала Вашу биографию. Вы очень любите искусство, архитектуру. И даже думали в молодости как-то связать себя с этой сферой деятельности. Но жизнь, судьба распорядились по-другому: Вы работали в прокуратуре, сначала военной, потом в гражданской. Не жалеете, что так сложилась судьба?

Ефим Штемпель:
— Нет, не жалею и скажу почему. Из 50 лет работы – 40 я отдал своей профессии. Я и сейчас ее очень люблю. Жил в Гатчине, работал в Ленинграде. И каждый день, когда ехал на работу, было праздничное настроение. Много было интересного, романтичного даже. Большое удовольствие получаешь от того, когда своим трудом кому-то помогаешь. К примеру, эксперт-почерковед доказывает, что предполагаемый исполнитель документа невиновен. Тогда – особое ощущение удовольствия. И таких случаев было много. Правда, я больше любил работать над объектами не уголовного порядка, а по просьбам музеев и институтов. Таких дел у меня было достаточно много. Очень приятно восстанавливать документы, как говорится, из ничего. Был случай, когда надо было восстановить документы, которые пролежали в земле десятки лет, подвергаясь различным атмосферным воздействиям, слипшиеся и сгнившие по большей своей части. Вот когда удается такие документы восстановить и найти людей, которым они принадлежали, – особое удовольствие.

Галина Паламарчук:
— А людям эти документы были нужны?

Ефим Штемпель:
— Была такая история. Шел второй год войны. Наш батальон был полностью разгромлен немцами под Харьковым. С тех пор прошло много лет, и дети, играя, вытащили проволоку вместе со сгнившим портфелем. Его отправили в военкомат Харькова, оттуда переслали в музей инженерных войск и артиллерии, что возле Петропавловской крепости. Работники музея обратились к нам, и мне пришлось работать с этими документами. Об этом писал и журнал «Огонек». Удалось восстановить несколько приказов, семь солдатских книжек, фамилии солдат, имена, каким военкоматом они призывались. Три человека оказались из Горького (ныне Нижний Новгород). Сделали туда запрос и выяснилось, что эти люди живы. Они приехали к нам в Ленинград и очень подробно рассказывали о тех боях и о пропавшем тогда портфеле.

Галина Паламарчук:
— Вы восстанавливали документы для Пушкинского дома.

Ефим Штемпель:
— Это было очень интересно. Редкая работа. Если документ написан одними чернилами, а залит другими — восстановить не трудно. А если чернила, которыми был написан документ, полностью заштрихованы, тогда восстановить, практически, невозможно. Но нам это удалось. Это был мой метод. Им пользуются и по сей день все криминалистические учреждения, и не только России. Заштрихованный текст удалось восстановить и оказалось, что Пушкин писал о взаимоотношениях Екатерины II и Вольтера. Восстанавливать такие документы приятно. Почерковеды, то есть документалисты, больше работают над восстановлением имени составителя текста. Был случай, когда нам из Союза журналистов РФ за подписью Константина Михайловича Симонова пришел пакет — «Воззвание к барским крестьянам» 1882 года. Стоял вопрос: кто это писал? Оказалось, что есть 11 предполагаемых исполнителей, в том числе и Чернышевский. Этот документ побывал в отделении криминалистики в Москве, где пришли к заключению, что один из исполнителей — один генерал. Это не устроило историка, работавшего над документами. Я дал заключение, что никто, в том числе и генерал, не писал его. Более того, там была правка из отдельных слов и букв. То есть, кто-то его правил. Я высказал такое смелое заключение, что, возможно, правку делал Чернышевский. Но все это было в предположительной форме. Через пару недель мне прислали образец почерка некого Захарьина. Кто такой Захарьин, я не знал, но дал совершенно категоричное заключение, что исторический документ писал именно Захарьин. Ко мне пришел профессор Рейсер из Ленинградского института культуры. Вот он то мне и сказал, что Захарьин – лучший друг Чернышевского. Когда Чернышевский был в ссылке, Захарьин содержал его семью.

Галина Паламарчук:
— То есть Захарьин написал, а Чернышевский внес свои маленькие правки?

Ефим Штемпель:
— Да, совершенно маленькие правки. Образец почерка Чернышевского у меня был, и, учитывая некоторые его особенности, я и сделал предположение, что правки были сделаны именно Чернышевским. Были и другие случаи в моей практике.
Например, в нашем музее инженерных войск и артиллерии десятки лет лежал солдатский устав. Это небольшая рукописная книжица в переплете. Целый ряд специалистов работали с ней, доказывая, что писал ее Александр Васильевич Суворов. По этой теме были написаны и защищены кандидатские диссертации. Я тоже занимался этим материалом и с сожалением сообщил, что никто из приведенных авторов эту книжицу не писал. Возможно, Суворов или кто-то из его приближения только диктовали текст, но не писали его. Был еще интересный случай с нашим монетным двором. Случилось очень серьезное хищение, и нужно было установить автора одного документа. Документ прошел через многих почерковедов. Все указывали на заведующего отделом, откуда вышел данный документ. Я с такими выводами не соглашался, хотя почерк в документе был на редкость близок почерку заведующего. А потом совершенно случайно выяснилось, что писал его сосед. В это трудно поверить, что просто живущие рядом люди обладают, практически, одинаковыми почерками. Удивительно, но факт!
Иногда очень долго приходилось работать над подписью. К примеру, Русский музей принес две одинаковые зарисовки Малевича под названием «Бабы». Только по некоторым штрихам в подписи удалось восстановить, какая из этих двух зарисовок подлинная и принадлежит руке Малевича. У него довольно сложная и интересная подпись. Русский музей дал мне много документов с подписью Малевича. И я нашел одну особенность в его подписи, которой на картине-двойнике не было. Исследовал я и почерки Плеханова, Засулич, Суворова. Для меня это была своего рода романтика.

Галина Паламарчук:
— Вы же из литературы примерно представляли себе образы и характеры того же Плеханова и Засулич. А почерк совпадал с Вашим представлением об этих людях?

Ефим Штемпель:
— Во многих случаях – да. По почерку можно определить многое: возраст, пол, специальность, физические недостатки, национальность. Почерк — интересная вещь. Через мои руки прошли тысячи экспертиз. Часто приходилось выступать в судебных заседаниях, защищая свой вывод.

Галина Паламарчук:
— А как все то, что Вы перечислили, можно определить по почерку?

Ефим Штемпель:
— По тексту, по его общему виду. Очень много тонкостей, нюансов. Прежде чем мне доверили право подписи на заключение экспертизы (заключение лежит в основе обвинения человека и в сущности решается его судьбу), я лет пять после Академии работал под руководством Алексея Петровича Гвоздарева, человека редкой судьбы. Еще до войны он трудился в научно-техническом отделе Управления милиции. Алексей Петрович оказался в плену, бежал, был героем антигитлеровской партии.
Так вот, все, что я перечислил выше: и возраст, и пол человека — можно установить. А вот восстановить сам документ – это уже техника. Здесь необходимы знания физики и химии, тем более тогда, когда документ обгорел или был чем-то основательно залит. Глаз человека – несовершенный прибор. Мы с вами многое видим, знаем, слышим. Есть вещи, которыми мы пользуемся, но не видим их (рентгеновские лучи, ультрафиолетовые, инфракрасные). Я работал с сожженными документами из Брестской крепости и часто бывал там. В одной из дальних катакомб была обнаружена целая гора таких документов. Все они были восстановлены. Среди прочего обнаружили и сожженное знамя полка.

Галина Паламарчук:
— Вы работали в блокадном Ленинграде следователем гарнизонной прокуратуры. Какие дела Вы тогда расследовали?

Ефим Штемпель:
Я прибыл в Ленинград 13 июня 1942 года и работал там по 3 февраля 1944 года. Дела были разные. Очень много случаев по хищению карточек. Зачастую их вырывали у детей. Вырывали и сам хлеб. Чаще всего в очередях за хлебом стояли дети. Какой у них был героизм! Получив хлеб, они несли его домой, не позволяя себе не то чтобы отломить кусочек, а даже взять крошечку хлеба. В те годы создавались бытовые отряды из девушек 9-10 классов, которые не попали в ополчение. Они ходили по домам, выискивая еще живых детей, порой грудных, которые остались одни. Эти же девочки ходили и с карточками за хлебом для тех, кто был не в состоянии выйти из дома. А был случай очень серьезный. Тогда создавались комиссии из трех человек, которые в конце рабочего дня, перед закрытием магазина, подсчитывали количество отоваренных талонов, составляли на них акт и талоны сжигали. И вот выясняется, что в течение определенного времени эти люди часть талонов оставляли, хотя и включали их в список сожженных. А на следующий день снова получали по ним хлеб. Таких случаев на моей практике было два. Один мы пресекли в самом зачатке, о втором узнали, когда люди пользовались отложенными талонами довольно долго.
Я курировал Кировский и небольшую часть Фрунзенского районов Ленинграда. Приходилось часто бывать на Кировском заводе. Его обстреливали чуть ли не каждый день (линия фронта проходила всего в 4-5 километрах). У станков стояли дети. Помню, совсем небольшой мальчонка работал, стоя на ящике у станка. К нему подошел пожилой рабочий, обратился по имени-отчеству. Поначалу я удивился, думал, что взрослый шутит. Потом уже понял, что нет: дети работали наравне со взрослыми, порой, даже лучше. Однажды на углу Лиговки нашли девочку, сидевшую после обстрела рядом с убитой матерью. Девочку пристроили в госпиталь ухаживать за больными, помогать медсестрам. По выходным Ксюша, так ее звали, ходила по палатам, пела солдатам песни. Один из них после выписки и забрал девочку в свою семью.

Галина Паламарчук:
— Вас направили в Гатчину сразу после ее освобождения?

Ефим Штемпель:
Да, в Гатчине я оказался уже после ее освобождения. Заместителем прокурора области тогда была Мусина Софья Александровна – генерал. Мне было приказано явиться в Гатчину для помощи местным властям. Помню, Гатчина произвела на меня очень удручающее впечатление. Все было разрушено, сожжено, люди выползали из каких-то подвалов в рваных тряпках, едва прикрывавших тело. Худые, изможденные. Много рассказывали о жизни в оккупации, о том, что творили немцы (к примеру, при малейшем взгляде в глаза немецкого офицера, в лучшем случае — избивали, а то и пристреливали тут же). Первым секретарем райкома партии в Гатчине был тогда Сергей Беляев, потом его перевели в Лугу председателем исполкома. Второй секретарь — Костя Цуков. Во время оккупации оба партизанили. Конечно, по юридической части они были слабоваты. Поэтому мне и приходилось на все их постановления писать протесты. Они называли меня прокурором. А мне, в итоге, и действительно пришлось взять на себя обязанности прокурора. Ну, и следствия вести, конечно. Поэтому, наверное, меня и считают первым прокурором в Гатчине после ее освобождения.
Появились первые уголовные дела: дело Торфопредприятия (крупное хищение), дело Суворова. Житель Гатчины Суворов жил на Солодухина, а окна его дома выходили на кладбище. Он пришел ко мне днем с жалобой на управдома, который разбазаривает доски. Тогда, в разбитом городе, каждая доска была большой ценностью (то же окно залатать). А управдом, давая доски, еще и деньги за это получал. Я пообещал Суворову заняться его делом, но уже вечером он был застрелен через окно своего дома и, как оказалось потом, — управдомом.

Галина Паламарчук:
— Было большое дело, связанное со складом в Покровском соборе, за которое Вам даже выговор дали, а потом сняли?

Ефим Штемпель:
— Это было в то время, когда в Гатчине прокурором был назначен Александр Иванович Иванов, прекрасный человек. Я был в качестве следователя. Покровский собор тогда превратили в склад бесхозного имущества. Но там были и очень исключительные по своей ценности вещи из разбитых домов и разграбленного дворца. С первым секретарем горкома Василенко у меня случился серьезный конфликт. И вот почему. Василенко и второй секретарь набрали себе разных вещей с этого склада. Я пригласил к себе начальника ГорФо, был такой по фамилии Прапорщиков. Рассказал ему ситуацию о взятых вещах, поинтересовался, были ли составлены акты, как оценивались вещи. Он и сказал, что новое начальство все оценило намного дешевле истинной стоимости, но даже и этих денег не заплатило. Я приказал все вещи изъять. В тот же день меня вызывает Василенко с требованием отменить постановление об изъятии. Я отказался, и вечером на бюро горкома мне вкатили строгача с занесением в личное дело. Рассказал я о выговоре Александру Ивановичу. Он поехал в Ленинград. Секретарем областного комитета партии был тогда Бумагин (второй секретарь после Жданова). Месяца полтора прошло после того. Меня вызывают в обком. Разобравшись в случившемся, выговор с меня сняли, а первого и второго секретаря в Гатчине уволили, исключив при этом из партии. Василенко отправили работать начальником какой-то колонии (ему там, действительно, место и было). Все взятые ими вещи изъяли.

Галина Паламарчук:
— Там же были уникальные вещи. Не просто ювелирные изделия, а вещи, принадлежавшие императорам российским?

Ефим Штемпель:
Это уже так называемое «сиропное» дело, которое я вел сразу после истории с выговором. А было так. Гатчинторг торговал сиропной газированной водой. В Гатчине было таких киосков около 14 штук. Причем, сиропы были разные и очень вкусные (5 копеек за стакан с сиропом, 1 копейка – без сиропа). Дошли сведения о воровстве в этой торговле. Сначала я не придал этому большего значения, но проверить все-таки решил. Сиропное производство находилось напротив нынешнего ЦТЮ. Стоял там небольшой ларек, и в этом ларьке работал некий Чащин, который и готовил сиропы. В ларьке, кроме всего прочего, я обнаружил мешок с сахарином. А сахарин, знаете, был тогда очень дорогой. По справке Министерства торговли, которую я получил в процессе следствия, 2,5 грамма сахарина приравнивалось килограмму сахара. А здесь — целый мешок! Вот так. Да, чего там только не было в разных бидонах! Даже спирт! Откуда спирт?! Была создана комиссия с понятыми и установили, что все это добро с государственного склада не получалось. А откуда все это поставлялось – Чащин молчал. В то время начальником милиции, еще до Иванова, был капитан Булгаков. Он ни в какую не хотел дать мне людей из милиции, чтобы накрыть одновременно все точки торговли газированной водой. Но мне повезло. Начальником отдела по надзору за милицией областной прокуратуры был будущий министр юстиции СССР Владимир Иванович Теребилов. Мы с Володей были друзьями, такими друзьями, что, когда снимали в Ленинграде комнату, спали с ним «валетиком» за неимением второй кровати. Я ему позвонил, и через час появились все необходимые для операции люди. В результате такой облавы выяснилось, что и сахарин, и все составляющие для воды поставлялись «леваком», а государственные поставки лежали нетронутыми (вроде бы вода и не продавалась почти). Большая часть денег от прибыли шла тому самому Чащину. Чащина проверяли лично я и Саша Духненко, был такой милиционер, мой помощник. Мы и пошли с ним на обыск к Чащину. Только одних наличных денег изъяли более миллиона рублей. В обычной ватной куртке нашли вшитые золотые кольца, золотые монеты (номинацией, в основном, в десять рублей). Золотых карманных часов фирмы Павла Буре, которые носили очень богатые люди, было обнаружено 14 штук. В результате всего расследования выяснилось, что Чащин этот еще при немцах имел свою пекарню и продавал хлеб только за золото, только за такие золотые вещи. Я пригласил из Москвы ювелира, эксперта. Он оценил все драгоценности. Среди них были и кольца, и изделия с бриллиантами. Он не смог оценить только две вещи времен еще Павла I, в том числе жетон, у которого по центру красовался большой бриллиант, а вокруг – бриллианты разных размеров поменьше. У эксперта планка была с отверстиями. Так в самое большое отверстие планки центральный бриллиант с жетона даже не вошел, как и бриллиант с другой вещи – золотой подвески Екатерины II. Позже в подвале дворца нашел я разбитый бюст Екатерины, и на нем была выточена точно такая подвеска. Ценности гатчинского дворца, как правило, увозили за Урал. Сделали запрос туда на инвентаризационную книгу. Приехала с ней Серафима Балаева, хранительница дворца, и все подтвердилось. Мне был выделен целый вагон с представителями милиции для перевозки уникальных ценностей в Москву, в Госбанк СССР. Познакомился я тогда с очень интересным человеком, который прозвал меня «сиропщиком» — это начальник следственного отдела прокуратуры Советского Союза Шейнин Лев Романович (когда-то он был следователем Ленинградской областной прокуратуры, когда я перевозил в Гатчину свою семью (отец был тогда при смерти), Лев Романович мне очень помог). Вот такое было громкое дело. Был суд. Несколько человек расстреляли, некоторые получили по 10 лет. Потом уже вышел приказ об увеличении наказания за крупные хищения государственного и общественного имущества с 10 до 15 лет, а дальше – уже расстрел.
Еще одно крупное хищение, которым я занимался, было совершено на Торфопредприятии. В меня даже стреляли. Спасли от пули три дуба на улице Киргетова. До сих пор, проходя мимо, я молюсь на них. А получилось вот как. Начальником Торфопредприятия был такой Макаров, очень симпатичный, честный и порядочный человек. Он сам понимал, что какие-то нехорошие дела творятся в его бухгалтерии, но разобраться сам не мог и пришел ко мне. В то время была такая структура — КРУ (контрольно-ревизионное Управление). Кстати, жалко, что его нет сейчас. Уж они-то проверяли и докапывались до каждой копейки! Вот я и взял с собой начальника этого КРУ. Оказалось, что похищенные деньги составили десятки тысяч рублей. А в то время в Ленинграде одного рубля хватало, чтобы пообедать. За такие крупные хищения давали уже по 15 лет. В день суда ко мне под дверь кабинета кто-то бросил бумажку с текстом: «Если будут осуждены – тебе не жить!» Вот такой разговор. У Бархатовой, которая возглавляла всю эту преступную группу, был хахаль (раньше так называли). Он только с неделю, как был освобожден после отсидки. В первом часу ночи возвращаюсь я домой по улице Киргетова. В районе, где сейчас дом № 14, а тогда был небольшой деревянный домик и рядом с ним — три дуба (они и сейчас растут там), почувствовал я что-то неладное. И только успел встать за деревья, как прозвучал выстрел. Я тоже выстрелил в ответ больше для того, чтобы показать, что я вооружен. Дело было зимой, стояли сильные морозы. За этими тремя дубами преступники продержали меня под прицелом до шести утра. Замерз тогда невероятно! Но я везучий, по большей части, благодаря хорошим людям, которые встречались на моем пути. Меня спасли валенки, подаренные накануне директором Леспромхоза, у которого мне пришлось быть в связи с гибелью девушки на лесозаготовках. А утром по Киргетова проходили солдаты, я поднялся и ушел вместе с ними. Вот так. Вот такой случай был у меня. А этих, конечно, осудили. И тех, кто стрелял в меня, тоже. Их удалось найти по экспертизе пуль, извлеченных из коры дуба.

Галина Паламарчук:
— А это правда, что здание прокуратуры в Гатчине, куда Вы пришли работать, было заминировано?

Ефим Штемпель:
— На чердаке здания стояли большие рамы для портретов. У меня один брат – художник, второй – виолончелист. Так вот, брата-художника я попросил написать портреты Ленина и Сталина, чтоб повесить в прокуратуре. Одну из рам на чердаке решил взять для портрета. Хорошо, что Иванов меня остановил, решив сначала проверить рамы на минирование. Вот какие были времена. А они и, действительно, оказались заминированы. Если бы я потянул тогда раму, мы бы взлетели вместе со зданием на воздух. А Иванов долго работал в прокуратуре Гатчины, потом его перевели в областную прокуратуру начальником уголовно-судебного отдела, меня — в лабораторию при обкоме. Сейчас она называется Северо-западная региональная центральная научно-исследовательская лаборатория судебной экспертизы. Там я проработал много лет.

Галина Паламарчук:
— Какое время Вам нравится больше: то советское или теперешнее?

Ефим Штемпель:
— А я Вам по-честному скажу: много, очень много хорошего было в старом времени. Что я имею ввиду: дисциплина, культура. Люди выстаивали очереди, чтоб получить подписку на новые книги. В любом трамвае или троллейбусе люди читали. Культура была и на сцене – театральной, эстрадной. Сейчас на эстраде, простите, по материнской линии вспоминают кого угодно. Целая армия народных артистов! А тогда даже легендарный Лемешев был только Заслуженным артистом республики, Зоя Федорова вообще не имела никакого звания. Только Райкин, Шульженко да некоторые другие мастера получали звание народных артистов уже будучи, по существу, стариками. А сейчас – не успел подняться, прошел, к примеру, фабрику Пугачевой, и уже — народный артист.

Галина Паламарчук:
— А детективы Вы смотрите?

Ефим Штемпель:
— Я посмотрел несколько серий сериала «След». Это безобразие. Кто был у них консультант? Они такую глупость показывают! Даже через сотни лет такого не будет. Несколько лучше, но тоже все скомкано в «Улицах разбитых фонарей». Хотя в этом сериале можно понять, какое преступление совершено и каким путем они шли к раскрытию. А, вообще, я телевизор смотрю избирательно: «Вести», «Культуру», «Спорт». Я сам много занимался спортом в свое время, играл за сборную Харькова в волейбол, а это была команда мастеров и называлась «Здоровье». Увлекался легкой атлетикой, да чем только не увлекался.

Галина Паламарчук:
— И все-таки в чем секрет Вашего долголетия?

Ефим Штемпель:
— Двигался все время, искал что-то в жизни. Я и сейчас обязательно хожу каждый день по 1,5 километра, обязательно делаю зарядку по 12-15 минут, начиная с 1971 года. Это мое лекарство.